Месяц до Армагеддона. Рассказы - Берта Рокавилли

Своего Ромео она видела во сне часто, но вместо радости это причиняло ей лишь новую боль. Дело в том, что по своим суевериям она пыталась все эти видения толковать, и получалось все очень плохо. Иванов снился ей больным, худым, бритым наголо, одетым в телогрейку. То снег, то дождь, то война, то голод – в общем, кошмары. Но однажды во сне совершенно посторонний мужчина подарил ей огромный букет чайных роз со словами: «Я знаю, что у вас не состоялось свидание. Это вам от него». И всё это происходило над чистейшим ручьем. Это очень хороший сон, сулящий надежду, очень! Следовательно, надо было ждать.

Прошел еще год. В доме снова запахло мандаринами – верный признак приближающегося Нового года. Рассказали товарки примету – записать все свои желания на бумажку, в новогоднюю ночь их зачитать, а потом в течение года эту бумажку хранить. Лариса стала составлять список и на седьмом пункте запнулась – всё. Как мало надо для счастья! Ведь на самом деле все есть… кроме самого счастья.

Как токсикоман засовывает голову в пакет с зельем, так и она погружалась в непроглядную темень своей души. Администрация гадюшника устроила маленький банкет перед праздником. Когда у Ларисы в десятый раз спросили, почему ты такая грустная, она вспылила и скоро ушла. Общество стало ее раздражать. Даже в предпраздничной очереди она возненавидела всех и каждого. С одной стороны слышался робкий разговор жены с мужем:

– Давай шпротиков возьмем к праздничному столу…

– Я не стану фашистов рублем поддерживать!..

С другой почтенный старец требовал уважения и обслуживания без очереди:

– Мне девяносто лет, я ветеран и инвалид, а вы вместо того, чтобы почтить седины, мне хамите!

– Так это вы страну развалили, а теперь требуете уважения!.. – парировал молодой ехидный голосок.

С невероятными трудностями она закупила провизию для застолья, которое планировала провести дома. Одна. Кому надо, позвонят. Идти в гости было просто немыслимо. У одной подруги ей не нравится муж, у другой ребенок, третья сама осточертела хуже горькой редьки. Лучше быть одной и не портить никому настроение… Да и потом, она ведь все время ждала. Тщательно убирала комнату, красилась и, уходя на работу, была в твердой уверенности, что вечером вернется домой с ним. Что-то подвинулось в психике, и теперь она не знала, как будет жить, если все это окажется плодом воображения. Ах, если бы была абсолютная религия! Не христианство, не ислам, не иудаизм, а что-то настоящее, не вызывающее сомнений. Она сумела бы посвятить себя религии, если бы верила. Но как трудно верить! Вечно сомневаясь, мы идем путем философа, а не верующего.

И Ромео стал своего рода религией, хоть и языческой. Он совершенство, но свет, идущий от него, который видела Лариса, был важнее его совершенства. Это, конечно, уже из области мистики, но ведь и любовь из той же области. Она погадала себе на Новый год по Библии, и вот что вышло: «Я поручил бы это дело Господу, Который творит такие чудесные дела». И она доверилась Господу. Больше всего Лариса полюбила спать. И если бы ей суждено ждать его лет десять, то девять с половиной она хотела бы проспать. Проснуться только затем, чтобы успеть подготовиться к его приходу. И даже столь ожидаемая в обычных обстоятельствах весна ей сейчас не была нужна, не сулила радости. Все, что она делала, как-то согласовывалось с тем, что он скоро (или не скоро) придет к ней. Своим ожиданием она писала свою историю, создавала главную поэму жизни – свою судьбу.

Задушевные разговоры со школьной подругой, ставшей наперсницей в этот окрашенный мистическим смыслом период жизни, звучали примерно так:

– Он не придет. Забудь. Живи на всю катушку.

– Даже если он никогда не придет, я не смогу жить на всю катушку. Уже не смогу. Слишком многое для меня заключено в нем, пожалуй, что всё. Всё сводится к тому, чтобы я встретила его, полюбила и пострадала. Так Богу угодно. В тот день и час я не была достойна счастья, я увидела его, поняла, в чем оно, но не была его достойна. И Бог ведет меня дорогой очищения. Через боль я осознаю сущность бытия, сущность любви. Постепенно я начинаю понимать женщин прошлого, которые могли ждать всю жизнь. Не могу сказать, что им было проще. Наверное, нет. Но они ведь и не представляли, что можно по-другому. Я-то знаю, что такое свобода, но отказываюсь от нее. Я несвободна – я влюблена. Но если моей любви не суждено стать взаимной, разделенной, Господи? Чего мы ждем? Для чего еще я должна жить? Господи! Дай мне знамение, чтобы я не сдавалась! Я не хочу сдаваться, я не умею…

Но Аля умела вернуть подругу на грешную землю:

– Знаешь, почему богоискательство так свойственно России? Потому что другие народы Бога не теряли.

– Но даже если смотреть рационально, без мистики – всё равно! Это как у Шопенгауэра. Воля. Жизненная сила. Инстинкт. Это моя вторая половина, моя идеальная половина – как ключик и замочек – другой не подойдет. Я не хочу терять. Во сне я боролась с борцом сумо – и победила. Во сне мы с Ромео сидим за столом и ждем, когда закипит чайник. (Свистка? Звонка?) Было одно наблюдение… наверное, когда сон рассказываешь, он глупым кажется, но попробуй вникнуть. Осенью я тебе уже рассказывала сон про Голопятницкое шоссе (Головинское и Пятницкое вместе), там еще автобус, конь, КПП. А потом был сон про «Пентагон», где мне посоветовали искать Ромео. И вот сижу я как-то на днях на работе, радио тихонечко слушаю. Рекламу передают: открылся клуб «Пентагон» на Головинском шоссе. Я не знаю, что и думать. Я никогда не верила в совпадения – у всего должен быть смысл. Еще сон: две церкви, православная и протестантская, обе на МКАД, но православная в Москве, а протестантская в Химках. И я выбрала ту, что в Химках. Смысл в том, что действие этого сна разворачивается на том же месте, где осенью мне снился КПП, и теперь, год спустя, там действительно построили церковь.

— Ну, хорошо, – говорила Аля, автоматически пропуская слова про Шопенгауэра и прочие умствования, – давай поедем в этот клуб, посмотрим хоть, может быть, он там дни и ночи тусуется, а ты себя изводишь, как Консепсия.

— Какая еще Консепсия?

– «Юнону и Авось» смотрела? Так вот в жизни Кончиту звали Консепсией.

И они собрались в пятницу посетить местный «Пентагон», но Лариса заболела. В следующую пятницу заболела Аля. Потом они поехали, но в метро рядом с ними сел пьяный бомж и бормотал:

– Куда вот ты собралась? Не надо тебе туда ехать, приключения только на свою жопу искать.

Девушки пересели в другой вагон, но там их обобрал карманник, и пришлось вернуться. Потом начались крупные проблемы на работе с приватизацией, и развлечения пришлось отложить. Потом Аля забеременела, и ей стало не до клубов. В общем, провидение не желало, чтобы Лариса нагрянула в «Пентагон», и она смирилась.

Радостная новость о прибавлении в Алином семействе совпала с ее же круглой датой – двадцать лет, однако Лариса, так доверчиво поверяющая ей свои тайны, приглашена не была.

– Я прикинула, – простодушно признавалась подруга, – у меня двадцать человек гостей! Сажать некуда. Ты ведь не обидишься?

Лариса, скорее всего, не пошла бы, даже если бы ее пригласили, но такой циничный подход возмутил ее до глубины души. Она смолчала, но звонить подружке перестала, от встреч вежливо уклонялась, а слово «дружба» и вовсе вычеркнула из своего словарного запаса.

Время шло, магазин галантереи преобразовался в ТОО, человеческие отношения стали еще более рыночными, и мужчины в бордовых пиджаках стали хозяевами жизни. Один из них настойчиво предлагал Ларисе сниматься для рекламы колготок. Она лишь презрительно поморщилась, чем повергла его в глубокие раздумья – он ведь предлагал настоящие зеленые доллары. Через некоторое время он поднял планку и заговорил о ее русском лице, пушистых ресницах и предложил эпизодическую роль в кино, но Лариса поморщилась еще сильнее. Она была старомодна, и актерскую профессию презирала, как и подобает леди. Другой претендент, молодой армянин, открывший после реформ сеть ресторанов в Москве, выражался яснее: «Поедем, познакомимся с твоими родителями». Лариса представила себе эту картину и рассмеялась. Он истолковал смех по-своему и… стал рассказывать о своем материальном положении! Он не сказал, что любит ее. Он рассказал, как она будет жить замужем за ним. Но самое смешное, что Ларисиных подруг ее отказ удивил. То есть, если б она вышла замуж за господина Манукяна, они бы восприняли это как должное и с удовольствием погуляли бы на армянской свадьбе. А одна даже сказала:

– Вот мы и сидим с голой задницей, но зато с мечтой.

– Простите, девочки, но без мечты я уже жила. Мне не понравилось.

А вот в другой сфере кое-какие изменения наметились. Лариса поступила на заочный. Со второго курса можно было бы и работу поменять, методисты предлагали ей в этом помочь, но этого она сделать не могла: гадюшник на углу Сретенки и Бульварного Кольца, который она всей душой ненавидела, был единственным связующим звеном с ее Ромео. Он не знал ни ее телефона, ни адреса, ни даже фамилии. И когда он вернется из армии (впрочем, два года давно миновали, следовательно, из тюрьмы, что для нее было безразлично), он должен найти ее на том же месте, в том же форменном платье, с той же косой. И она продолжала смотреть на памятник Крупской.